Триновых

Собственно, три новых стихотворения. Второе по счёту придумалось буквально за три дня в конце октября. Остальные два - из разряда "доведённого до ума", из черновиков и другого ценного сора. 

ЦАРЕДВОРЕЦ

В столовую выходил

И курил, раздвигая шторы

В.И.К.

Пленка мокрого снега, черный квадрат асфальта.

Тусклая смальта раннеянварского утра.

Зябкие ели будто закрытье гештальта.

Дальше – Нерехта, Волга, Памир, Брахмапутра,

Першинги-два на Рейне на черно-белой пленке,

Бронхи курильщика на рентгеновском снимке

Дельты Меконга. И не звонят девчонки.

«Доченьки, доченьки…», – как там на той пластинке?

Тропки для бега в тумане в блеклом фонарном свете.

Чудо-окно во всю стену в тюлевой маскировке.

Скрипнет цековский паркет

Полусвет, заоконный ветер.

Парень, похожий на зятя, идёт через двор в спецовке.

Герцеговина-Флор отцветает последним залпом.

Надо вернуться, закончить доклад по форме.

Тридцать тому, ведь ты помнишь, что подписал там.

Ладно, забуду. Я в норме, я буду в норме.

Главный – охотник, чудак, шофер, землемер, писатель,

Трижды герой, четырежды академик.

Звал на охоту, но сам же ты дичь, приятель.

Как этот бард бренчал? «Денег-то, эка денег…».

Надо вернуться, закончить отчет для Старой.

Через дремоту хрустальная лампа в клети.

Сорок тому, ведь ты помнишь, ползли омшарой

Под артобстрелом, в смоленской смоле столетий.

Пол покачнулся, в секунду примстился выстрел.

Клест примостился на скользком коньке подъезда.

Тут, в коридоре, – в зеркало взором быстрым,

В нём – полста лет тому, там в красном платке невеста.

Совесть умолкла за панбархатной шторой.

В номере тихо, молчит телефон гербовый.

Белым горбом – бумаги. Не будет лиха,

если нашарить в тумбочке тот пузырек, который

с шорохом вынесет в черные воды Волги,

Нерехты, Леты, Смородины, Скарапеи.

Пей эту влагу в омшаре, кремлевские чудо-ёлки…

Лампы брусничный цвет. Во сне снова – змеи, змеи…

***

Торопливо крестила своих ушедших.

Стертой скатертью лягут дороги к югу.

Станут глиной шестого дня имена отцветших

раньше срока. Промыла осень окно во вьюгу.

Сколько ночи, скажи мне, сторож? – Еще не время.

Сквозь квадратный проём жгут холодным огнём Стожары.

И заря-заряница за терриконами... Семя

прорастёт по весне сквозь адамово темя. Cвары  –

Русь моя, сколько было их, сколько станет?

Погорелая горница без негасимой лампады.

Но святые вернутся, как солнце сквозь крышу грянет,

Перекрестит проломы?  Ответом – лишь тишь осады.

И нигде, кроме, как в этом горящем доме

нигде, кроме как в горящем доме…

нигде

погодить бы вечность, и еще немного,

выкричать бы немочь, пересилить сволочь…

Русь моя теперь в Партии Бога.

Заслуги перед Партией аннулируются в полночь.

СЛУЧАЙ В ПРОВИДЕНСЕ

Он построил дом в торговом центре

Взглядом на железную ограду.

Он нашел жену в антропоцене

В голой роще, посвященной аду.

Голограммы масс тянулись мимо,

Эскалаторы гремели стройно.

Он нашел лицо за слоем грима,

Полуречь за грохотом отбойным.

Гробовым мычаньем окруженный

Шел меж нас, предельно безупречен.

Треском белых ламп завороженный,

Зараженный знаньем, что он вечен.

В тайный дом, к любви в антропоцене.

и  п р о п а д а е т