Владимир Игоревич Карпец: становление русского мыслителя и писателя

Статья посвящена выделению этапов эволюции общественно-политических взглядов Владимира Карпца¹. Показаны условия становления Карпца как мыслителя, преимущественно на раннем этапе его творчества с 1975 по 1995 годы. В качестве источников привлекаются стихотворения, исторические и лите- ратурные очерки, издательские проекты, диссертация Карпца.

Продемонстрированы способы продвижения мыслителем пра- вославных и монархических взглядов в условиях советской цен- зуры. Рассматриваются классики и современники, повлиявшие на становление Карпца: его отец Игорь Карпец, Пётр Паламарчук, Татьяна Глушкова, Анатолий Иванов, монархисты эпохи пере- стройки, Григорий Кремнев, Владимир Микушевич, Олег Фомин, Александр Дугин. Рассмотрены все поэтические сборники Карпца и тематика его стихотворений. Уделено внимание его работе как исследователя и преподавателя права, его историко-правовым исследованиям России и Испании. Подробно рассматривается изучение Карпцом жизни и творчества адмирала Александра Шишкова и поэта Фёдора Глинки, прослеживается влияние их литературных и религиозных взглядов на становление Карпца как поэта и мыслителя. Отмечены особенности монархизма Карпца, его акцент на кровную преемственность царского рода, его истолкование советского периода истории как тайного про- должения миссии России как Катехона, Удерживающего. В этом контексте рассматриваются опубликованные фильмы и нереа- лизованные сценарии Карпца 1989–1992 годов: «За други своя»,

«Третий Рим», «Имя», «Ангел жатвы», «Хованщина», «Морок» («Повесть о повести»). Обсуждается эволюция взглядов мысли- теля в 1990-е годы, в том числе переоценка события русского церковного раскола XVII века. Рассказывается о деятельности Карпца как переводчика. Дана краткая характеристика последу- ющей эволюции мысли Карпца в 1995–2016 годах.

Владимир Игоревич Карпец (1954–2017) всё чаще воспринимается как одна из крупнейших фигур в консервативной мысли современной России, интерес к его обширному наследию постоянно растёт. Вместе с тем многие произведения Карпца1, особенно ранние, плохо известны широкому кругу читателей и исследователей. В этой связи насущной не- обходимостью представляется выделение этапов становления его жиз- ненных установок и общественно-политических взглядов, в особенно- сти — выяснение отличительных особенностей раннего этапа. Многие публикации Карпца до сих пор малоизвестны и труднодоступны, поэтому анализ его воззрений тех лет сейчас становится актуален.

Начало самостоятельной творческой деятельности В. И. Карпца было во многом обусловлено как чрезвычайной близостью, так и попытками дистанцирования от взглядов и наследия его знаменитого отца — начальника Главного управления уголовного розыска МВД СССР, генерал-лейтенанта, доктора юридических наук Игоря Ивановича Карпца (1921–1993). Дело не только в том, что фигура отца проходит сквозной линией сквозь многие про- изведения В. И. Карпца и что от него мыслитель унаследовал свой интерес к правоведению, но и в том, что И. И. Карпец опубликовал более 200 работ, в т. ч. свыше 20 книг по юриспруденции и криминологии. В. И. Карпец не смог достичь этой цифры, хотя, безусловно, сборники стихов, прозаические романы и повести, историко-публицистические статьи и расследования сле­дует мерить иной мерой, чем специализированную литературу.

В. И. Карпец родился в Ленинграде в 1954 году, с восьми лет жил в Москве (в связи с назначением отца на высокую должность), окончил одну из лучших школ (№ 31), а затем с отличием юридический факультет МГИМО. Многие моменты личных впечатлений от школы и института можно найти в романах и повестях Карпца его последних лет. Уже в от­рочестве, начиная с 1968 года, он вступал в конфликт с московской ли­беральной интеллигенцией. В старших классах школы Карпец прочитал труды классиков марксизма, работы «еврокоммунистов», сравнил с реали­ями советской жизни — и разочаровался в самой идее коммунизма, сочтя её разрушительной для государства. В студенческие годы под влиянием преподавателя Н. Н. Разумовича Карпец начал интересоваться правосла­вием, на летних каникулах принял крещение в Сухуми. Кое-что о своём патриотизме этих лет мыслитель рассказывал устами своих персонажей в романах, а также в краткой автобиографии 2006 года, отмечая, напри­мер, что во время учёбы в МГИМО он разочаровался в коммунистиче­ской идеологии, но Запад его никогда не привлекал (Карпец 2006: 6). Отказавшись вступать в КПСС по окончании института, Карпец лишился возможности поехать в Испанию и поступил в аспирантуру МГИМО по специальности «Международное право».

В студенческий период, к середине 1970-х годов, В. И. Карпец сбли­жается с русским патриотическим крылом комсомола и литературных кругов. Оплотом этих сил было издательство «Молодая гвардия», где будут изданы многие работы мыслителя в 1980-е годы. Первым чи­тателем и критиком Карпца стал его институтский друг, впоследст­вии известный писатель и исследователь русской литературы Пётр Георгиевич Паламарчук (1955–1998), также сын генерала и внук марша­ла, ещё в 1973 году выбравший путь православия и монархизма. Карпец и Паламарчук вместе занимались у Н. Н. Разумовича, который давал им читать книги русских религиозных философов из «спецхрана». Вместе они познакомились с творчеством А. И. Солженицына, хотя восприняли его по-разному: Паламарчук — восторженно, Карпец — двойственно и неоднозначно (Карпец 2006: 380–386). О своём идейном повороте Карпец вспоминал: «После окончания института обращение к идее монархии было закономерным: она давала возможность “соединить

несоединимое” — внутреннюю свободу и приверженность государст­венному порядку, верность истории и открытость новизне. Открывала также и путь мощной художественно-эстетической наполненности» (Карпец 2006: 6).

Ранний этап творчества Владимира Карпца следует начать с его сти­хотворных опытов (первые опубликованные стихи датированы 1975 го­дом, хотя он сочинял с детства) и завершить 1995 годом. Тогда был из­дан последний из его ранних поэтических сборников «У врат незримого Кремля» (антология за 20 лет). В последнем сборнике «Век века» (2016) и на своих сайтах В. И. Карпец в дальнейшем неизменно выделял произ­ведения, написанные до и после 1996 года, в две разные категории. Тогда же, к середине 1990-х годов, как мы увидим, существенно изменится круг исторических и философских предпочтений мыслителя. Нашей задачей является рассмотрение именно раннего этапа становления его взглядов.

Первый стихотворный сборник Карпца «Календарь» увидел свет в 1980 году (Карпец 1980). Вошедшие в него стихи и небольшая «Поэма падающего листа» по-своему замечательны, выдают немалое дарование, но не очень показательны в сравнении с последующими публикациями. Неудивительно, что стихотворения из этого сборника практически не переиздавались автором, кроме нескольких в сильно изменённом виде. Но уже в «Календаре» преобладают христианские мотивы: образы Адама и Евы, Ирода и Саломеи, хора ангелов на небесах, экзистенциальных пе­реживаний души младенца.

Автор предисловия к данному сборнику Е. Винокуров, признавая мо­лодость и неопытность начинающего поэта, сделал важное наблюдение: «Владимир Карпец — поэт “в традиции“, его манере письма свойственно стремление к классическим формам стиха — к законченности и завер­шённости каждого стихотворения. Ориентир молодого поэта — класси­ческая русская философская лирика: поэзия “любомудров“, Баратынского, Тютчева, Заболоцкого. Вместе с тем это поэзия современная, и это ясно как по интонации, так и по смыслу стихов, представленных в этой книге, в которой канонические формы и образы вырастают как нечто пережитое мыслящим человеком конца XX века» (Карпец 1980: 3).

«Календарь» уже предвещал раскрытие поэтического потенциала ав­тора. Это подтверждают и многие другие ранние стихи 1975–1978 годов, опубликованные лишь сорок лет спустя (Карпец 2016: 42–71), а также первые опыты переводов с испанского в сборниках «Поэзия Кубы» (1980) и «Кубинский рассказ XX века» (1981).

Из известных советских писателей и поэтов Карпцу покровительст­вовал Анатолий Степанович Иванов (1928–1999). Также он занимался в поэтическом семинаре Татьяны Михайловны Глушковой (1939–2001) при «Молодой гвардии». Однако родители хотели видеть сына специали­стом в юриспруденции, а не поэтом. Следующего стихотворного сборника придётся ждать пять лет. Произошли изменения и в семейной жизни: в 1980 году Карпец вступил в брак с М. Н. Голубиной, которая станет его верной помощницей, а впоследствии — переводчицей и специалистом по византийской иконографии.

Творчество Карпца в 1980-е годы развивалось сразу по двум направле­ниям: историко-юридическому и художественному. В 1981 году в Институте государства и права Академии наук СССР В. И. Карпец защитил кандидат­скую диссертацию по юридическим наукам, доказав, что он не меньше отца способен к академической карьере, которая, однако, не прельщала молодого специалиста. Тема диссертации — «Высшие органы государственной власти Испании в период после смерти Ф. Франко, на этапе становления консти­туционной монархии» — в ту пору была остро актуальной, но не оставила большого следа в дальнейшем творчестве Карпца. Впрочем, даже здесь мо­лодой учёный нашёл возможность рассказать об истории испанского монар­хизма в XX веке и прерогативах короля по конституции 1978 года (Карпец 1981: 30–61). Диссертации предшествовали две статьи Карпца об испанской конституции (Карпец, Савин 1979; Карпец 1980), в связи с чем он в шутку называл себя «профессиональным монархистом».

Отказавшись ехать в Мексику, с 1981 года Карпец начинает работать в Институте государства и права и как правовед погружается в русскую историю московского периода (XV–XVII века). В 1984–1986 годах он пу­бликует четыре статьи о государственной идеологии Московского царст­ва, символизме царской власти, её соотношении с местным самоуправле­нием (Карпец 1984; Карпец Верховная власть… 1985; Карпец Некоторые черты государственности… 1985; Карпец Соотношение централизации… 1986). Карпец пришёл к выводу о наибольшей свободе самоуправления в царствование Ивана IV. Затем он стал одним из соавторов коллективных трудов «Развитие русского права» (1986) и «Институты самоуправления» (1995), в обоих случаях рассматривая Россию (его коллегами написаны главы о европейских странах) (Развитие 1986; Графский, Ефремова, Карпец 1985). Хорошее знание исторических источников по русскому праву и самоуправлению позволит В. И. Карпцу и в дальнейшем препо­давать в вузах до последних лет жизни, разрабатывать курсы по истории

государственно-правовых учений, демонстрировать глубокое знание русского обычного права в своих публицистических статьях позднейше­го периода. Именно из сравнительно-исторического изучения правовых систем Запада и России мыслитель почерпнул свой любимый тезис о чуж­дости русскому духу любых писаных «прав», «свобод» и «гарантий». Это станет его кредо на всю жизнь.

Многое могут сказать о взглядах молодого Карпца его публикации тех лет. С 1981–1982 годов он начал писать исследования об А. С. Шишкове и Ф. Н. Глинке. Подготовке биографии Фёдора Глинки и тома его сочине­ний Карпец посвятил несколько лет.

Глинка как человек, близкий к декабристам и Пушкину, всегда был терпимой фигурой в Советском Союзе, его «Избранные произведения» были опубликованы В. Г. Базановым в 1957 году, однако обширный пласт наследия Глинки в советское время опубликовать было невозможно. Правда, некоторые шедевры ранней религиозной лирики поэта (перело­жения псалмов, молитвы в стихах) были переизданы Базановым, но его поздняя религиозно-мистическая поэзия («Иов», «Таинственная капля», «Видение Макария Великого») оставалась под запретом.

Стремясь познакомить массового читателя с более полной картиной творчества Фёдора Глинки, В. И. Карпец уже в 1983 году, в крайне небла­гоприятных условиях новой волны андроповских гонений на «русскую партию» и патриотические журналы, смог опубликовать в издательстве «Молодая гвардия» научно-популярную книгу о нём. В этой первой мо­нографии молодого автора Глинка предстаёт как типичный для России «поэт-гражданин», хотя и с необычно долгим жизненным путём. Уже на первых страницах книги Карпец отходит от советского канона восхва­ления декабристов, давая высочайшую оценку генералу Милорадовичу (Карпец 1983: 8–9). Злободневно в 1983 году звучали постоянные ин­вективы Глинки против пьянства, резкое осуждение США как царства наживы, высказанное им ещё в 1811 году, а также стихотворение «Две дороги», в котором поэт предвидел покорение космоса и гонку вооруже­ний (Карпец 1983: 15–17). Отмечалась консервативная позиция Глинки относительно русского языка, поддержка им лингвистической позиции А. С. Шишкова (Карпец 1983: 21–25, 52–54). Патриотическим пафосом защиты традиционных ценностей, народных святынь пронизаны стра­ницы, посвящённые войне с Наполеоном.

Своеобразна трактовка Карпцом участия Глинки в декабристских ор­ганизациях. Он изображает офицера как идеалиста, желающего помочь

беднякам и наталкивающегося на глухой отказ либерала Сперанского, да­лёкого от желания помогать ближним. Карпец признавал факт масонства Глинки, но считал его представителем патриотического, самобытническо- го крыла декабризма, боровшегося против коррумпированных чиновни­ков, чем объясняется столкновение поэта с провокатором Г. А. Перецем (Карпец 1983: 57–60). Там, где иной советский исследователь подчеркнул бы демократизм и революционность Глинки, Карпец настаивал на его реформистских взглядах и верности монархии. Именно эти качества, по его мнению, привели к расцвету глинковской поэзии в период карельской ссылки. Здесь Карпец высказал и своё собственное поэтическое и исто­риософское кредо: «Осмысление исторической судьбы России, ощущение связи жизни вселенской и жизни исторической, неразрывного единства космоса, народа и государства» (Карпец 1983: 71). Не мог упустить он и восхваления подвига Сусанина и достоинств первых Романовых.

Под знаком этого традиционного русского, не советского патриотизма были выдержаны последние главы книги Карпца. Он одобрял путь Глинки, который «от рассудочной тёмной мистики пришёл к живому народному чувству» (Карпец 1983: 76). Славянофильствует Фёдор Глинка в 1840-е годы — и славянофильствует вместе со своим героем Карпец, пусть и ссы­лаясь под давлением цензуры на слова А. И. Герцена. Переходит в послед­ние годы жизни Глинка к углубленным религиозным созерцаниям косми­ческой жизни — и молодой исследователь и поэт вновь следует за ним. Вполне разделяет он нападки старика Глинки на реформы 1860–1870-х годов и буржуазный строй. Книга Карпца получилась поразительно рели­гиозной и несоветской для того времени, когда она была издана.

В 1987 году Карпец смог реализовать свою мечту и издать давно под­готовленный новый том сочинений Глинки со своим послесловием и ком­ментариями (Глинка 1986). Послесловие объёмом в двадцать страниц было написано ещё до книги 1983 года, но отличается от неё рядом деталей, например резким выпадом против Ротшильдов и международных финан­совых сетей (Карпец И мне равны… 1986: 317) и похвалой А. Ф. Лосеву (Карпец И мне равны… 1986: 327). «Глинка предсказал выход человека в космос и одновременно возможность самоуничтожения… Но деятель­ная любовь к родине всегда определяла и его жизнь и его писательство» (Карпец И мне равны… 1986: 309), — эти слова в полной мере относятся и к самому Карпцу, у которого упомянутые глинковские мотивы отчётливо слышны в «Космоплавателе» и стихотворениях о времени, а также в публи­цистических и религиозно-философских работах о расколе.

Интересно посмотреть на то, как работал Карпец с текстами Глинки. Примерно две трети стихотворений он перепечатал из базановского изда­ния, некоторые — из различных антологий русской поэзии. Почти всегда давалась ссылка на первую публикацию. В ряде случаев Карпцу приходи­лось обращаться к рукописным автографам в РГАЛИ («Умней Европа — я не спорю…», «Буква и дух») и в Калининском (ныне Тверском) област­ном архиве («И жизнь мировая потоком…»). Следует отметить, что ряд произведений Глинки и после этого долгое время оставался в рукопи­си: например, лишь в 2013 году увидела свет поэма «Видение Макария Великого» с резкой критикой научно-технического прогресса.

В комментарии к стихам Глинки Карпец включил некоторые разъ­яснения православного вероучения (Карпец И мне равны… 1986: 309). В этой книге впервые в советское время была опубликована поэма Глинки «Карелия», посвящённая восшествию на престол династии Романовых, что, конечно, было сознательным выбором Карпца, равно как и первое за почти 130 лет издание отрывков из «Иова». Были напечатаны и некото­рые антинигилистические стихи поэта. Даже в отношении военной про­зы Глинки Карпец сделал крупный шаг, издав заметки о взятии Парижа в 1814 году, опущенные в предыдущих советских изданиях (Глинка 1986: 255–308).

Следующим героем исследования молодого Карпца стал адмирал А. С. Шишков. Он уже упоминался в книге о Глинке, но лишь в 1987 году цензурные условия позволили издать давно написанную монографию о нём. В наши дни трудно представить себе новизну и смелость, с кото­рой В. И. Карпец заговорил об этом человеке, подвергавшемся очерне­нию на протяжении полутора веков. К тому времени лишь в США вышла первая работа о нём М. Г. Альтшуллера, а в Советском Союзе наследие Шишкова никого не интересовало. Карпец оказался первопроходцем. Его книга «Муж отечестволюбивый» (1987) представляет собой попу­лярный очерк (Карпец 1987). Велика заслуга автора в том, что теперь А. С. Шишков — одна из самых изученных фигур в русской общественной и научной мысли, излюбленная историками и филологами. За рубежом ему посвящены глава в фундаментальной книге А. Мартина (Мартин 2021: 26–71) и новая расширенная монография М. Г. Альтшуллера (Альтшуллер 2007), в современной России — десятки страниц в про­рывной книге А. Ю. Минакова (Минаков 2011) и две кандидатские дис­сертации (Гребенщиков 2019; Полежаева 2019). Однако почти все эти авторы не упоминают Карпца и его труд. Лишь американец А. Мартин

в 1997 году высокомерно заметил: «Написанная В. И. Карпцом в откро­венно шовинистическом духе биография Шишкова говорит об убежде­нии некоторых русских исследователей, что ранний консерватизм даёт пищу для размышлений о российских проблемах конца XX — начала XXI века» (Мартин 2021). Эти слова могут звучать как похвала автору- первопроходцу.

Особняком стоит труд специалиста по церковнославянской слове­сности А. М. Камчатнова (Камчатнов 2018), впервые опубликованный в 2014 году. Это книга не историческая, а филологическая, вскрывающая всю глубину лингвистических интуиций Шишкова, на десятки лет опе­редившего своё время и потому непризнанного. Если вышеупомянутые историки показали огромную роль адмирала в политической истории России первой трети XIX века, почти не упоминая Карпца как их пред­шественника, то Камчатнов подробно остановился на «Муже отечество­любивом». По его словам, Карпец «в общем с большой симпатией отно­сится к своему герою, но в его мировоззрении он акцентирует внимание на тех сторонах, которые соответствуют неопочвеннической идеологии журналов “Наш современник” и “Молодая гвардия”» (Камчатнов 2018: 270). Камчатнов сделал акцент на антибуржуазной, консервативной ин­терпретации Карпцом борьбы президента Российской академии за само­бытность русского языка и русского народа: «Под пером Карпца Шишков превращается в глашатая русской вольности и народных прав, которые во всём противоположны буржуазной свободе и гражданским правам» (Камчатнов 2018: 270). А. М. Камчатнов разглядел у Карпца признаки учения о грядущем Антихристе, одним из предтеч которого (несовершен­ных ввиду слабого технического уровня той эпохи) был Бонапарт: «Смысл русского противостояния Наполеону заключался в том, чтобы отстоять право каждого народа на самобытную культуру и историю от покушений со стороны мировой закулисы похитить это право и установить новый мировой единообразный, казарменный порядок» (Камчатнов 2018: 271).

Что касается лингвистической стороны вопроса, то Камчатнов сожа­леет, что Карпец, подобно другим авторам, считал ошибочными этимо­логии Шишкова, хотя и ценил глубину его поэтических прозрений в кор­ни слов (впрочем, часть соответствующей главы из книги Карпца была изъята цензурой). В действительности большинство шишковских «кор- несловий» (хоть и не все) оказались верными. В завершение, противопо­ставляя труд Карпца очернительской в отношении Шишкова литературе, известный филолог отмечает: «Если книга М. Майофис — это манифест

постсоветской либеральной интеллигенции, то книга В. Карпца — это манифест неопочвеннической интеллигенции эпохи горбачёвской “пе­рестройки”; степень мифологизации исторических персонажей у обоих авторов приблизительно одинакова» (Камчатнов 2018: 271). То, что фак­тически книга была написана ещё при Андропове, сути дела не меняет. Не нужно только забывать, что Карпец был первым, кто проложил путь к сов­ременному адекватному научному познанию наследия А. С. Шишкова.

Особенность книги Карпца об адмирале заключалась в том, что она вышла ещё в «подцензурный» период, но в 1987 году было уже возможно прибегать к более смелым патриотическим формулировкам, без посто­янных ссылок на классовый подход. «Нельзя творить новую жизнь, не зная прошлого, всего того, что сделало Россию и русский народ велики­ми», — говорил автор в предисловии (Карпец 1987: 5). Однако Карпец был вынужден внедрять в текст книги свои православные и монархиче­ские симпатии слегка прикровенно. Например, в конце книги он был вынужден опустить слово «Бог», которым её планировалось завершить (Карпец 1987: 92). Яростную критику французской революции и буржуаз­ного капитализма с традиционалистских позиций мыслитель прикрывал цитированием Маркса и Энгельса (Карпец 1987: 18), но это не помешало ему прославить Павла I, который вёл себя «не как русский царь, а скорее как средневековый гибеллинский король» (Карпец 1987: 17). (В более зрелые годы Карпец останется почитателем Павла I, но будет выражаться иначе и ценить его за другие деяния.)

Говоря о реформах Александра I, Карпец выражал симпатию «стари­кам» Державину, Мордвинову, Трощинскому, противопоставляя их масон­ским доктринёрам Негласного комитета и круга Сперанского. Критика «классовых интересов буржуазии», нападки на «усиливавшееся во всём мире стремление буржуазии — банкиров и промышленников — к миро­вому господству» велись Карпцом не с марксистских, а с традиционалист­ских позиций (Карпец 1987: 66). Либералов-западников мыслитель бранил в резких выражениях, обвиняя в самоуверенном диктате: «Ведение спора противниками “варварства” — самое что ни на есть варварское, тирани­ческое, и “просветителями” — самое непросвещённое» (Карпец 1987: 34). Действуя в условиях запрета на критику коммунизма как такового, автор заменял её при удобном случае нападками на «казарменно-коммунисти­ческие эксперименты Троцкого» (Карпец 1987: 63). Однако, поскольку в том же предложении Карпец излагал православное апостольское уче­ние о России как многовековом Катехоне, Удерживающем мир от «тайны

беззакония» (Карпец 1987: 62), в его подлинных политических симпати­ях сомневаться было невозможно. Важно подчеркнуть: в отличие от «не­примиримых» антисоветских представителей РПЦЗ, Карпец уже в конце 1980-х годов полагал, что катехоническая миссия таинственно сохранилась за Россией и в советское время: «Изменив свой общественный и государ­ственный строй, она осталась “удерживающим” и поныне. <…> Так было и будет до тех пор, пока соль не потеряла свою силу» (Карпец 1987: 63).

Делая иногда оговорки об объективном изучении наследия Шишкова и о его перегибах в желании быть «народнее народа», Карпец всё же не скрывал симпатии к его языковым исследованиям и борьбе с вестерни­зацией русской культуры. Карпец в русле тогдашних почвенников, «дере­венщиков» горячо выступил в защиту русского слова, этимологических исследований, собирания и изучения фольклора. Когда же речь заходи­ла о звёздном часе Шишкова как автора царских манифестов в период Отечественной войны, исследователь выступал с позиций надклассового патриотизма, даже не упоминая марксистско-ленинские оценки. Победу над Наполеоном в 1814 году Карпец характеризовал как победу идеи многообразия антибуржуазных культур, «цветных истин» над глобализ­мом как попыткой силой насадить во всём мире единообразные «права человека». Мыслитель делал остро актуальный для горбачёвской эпохи вывод: «Единообразие это в конце концов должно завершиться провоз­глашением всемирного государства, в котором все оттенки человеческой культуры должны быть заменены единообразной организацией жизни и, в качестве конечной цели, установлением всемирной диктатуры, и тогда отжившая и выполнившая своё назначение “свобода” будет выброшена на свалку. Именно это понимание свободы нёс миру Наполеон, хотя мечта его была явно несбыточной — в то время для осуществления её не было ещё подходящего уровня промышленности, техники и общественных отношений, и самое главное, не были разрушены “свободным обменом информацией и идеями”, как сегодня говорят новоявленные искатели мирового господства, исторически сложившиеся границы между государ­ствами и народами» (Карпец 1987: 59). Карпец прозрачно намекал на то, что и в высших эшелонах власти России часто находились пособники этих планов. Он прямым текстом говорил о масонских ложах и Библейском обществе как формах реализации глобалистского заговора и восприни­мал М. М. Сперанского как пророка Антихриста (Карпец 1987: 71–78). Чтобы оправдать перед советской цензурой апологию победы православ­ной оппозиции в 1824 году над голицынским мистицизмом и назначение

Шишкова министром просвещения, Карпец прибегал к ссылке на авто­ритет Пушкина (Карпец 1987: 83–84). Он выводил из «шишковизма» языковые взгляды А. С. Грибоедова, С. Т. Аксакова, В. И. Даля и даже революционных демократов, умело подбирая цитаты В. Г. Белинского, А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского, В. И. Ленина в защиту чистого рус­ского языка (Карпец 1987: 90).

Книги о Шишкове и Фёдоре Глинке, с поправкой на условия совет­ской цензуры и требования некоторых ритуальных ссылок и фраз, отра­жают общественно-политические взгляды Карпца 1980-х годов. Его воз­росшую умелость как литературного редактора демонстрирует изданный той же «Молодой гвардией» сборник статей «Осмысление» (1989). Для него Карпец отобрал критические статьи о русской литературе несколь­ких молодых авторов, включая П. Г. Паламарчука. В предисловии он ого­ворился, что во многом не согласен с авторами статей, и призывает их к более взвешенным оценкам, однако сознательно даёт им слово, выпукло представляя разнообразие мнений ради главной цели — демонстрации подспудных, глубинных мотивов в отечественной словесности (Карпец Но корнем вглубь 1989).

На закате «перестройки» Карпец примкнул к кругу тогдашних правых монархистов, сформировавшемуся с 1988 года из трёх человек и выросше­му за год до заметной организации сторонников канонизации Николая II — Союза «Христианское возрождение» (СХВ). В этот круг входили С. В. Фомин, Л. Е. Болотин, Л. Д. Симонович-Никшич, А. А. Широпаев, В. К. Дёмин, А. А. Зеленин, А. А. Щедрин (Н. Козлов). В дальнейшем, после «перестройки», произойдёт размежевание между многими из этих фигур, выбравшими подчас диаметрально противоположные пути. В 1989 году Карпец вошёл в Думу СХВ, в начале 1990 года по его предложению новой газете Союза было дано название «Земщина», а позже — журнала «Царь- колокол» с приложением «Тайна беззакония». Карпец вспоминал: «Когда началась перестройка, мне довелось воспринимать её как пролог к мирно­му и естественному — как тогда казалось — переходу к монархии, без раз­рушения страны, без ломки государства и государственных учреждений. Вышедшее тогда вовне… монархическое движение было мной воспринято как шанс. Единственный и последний. Я ошибался» (Карпец 2006: 6).

С 1989 года Карпец впервые получает возможность публиковать от­крыто свои православно-монархические статьи. Их детальный анализ требует отдельного исследования: эти работы содержат некоторые ин­тересные подробности, но в целом ещё не выходят за рамки популярных

тогда лозунгов православного возрождения России и созыва земского со­бора под эгидой Церкви для определения формы правления. В 1991 году, отвечая на анкету «Нужна ли России монархия?», Карпец вслед за К. Н. Леонтьевым переворачивает вопрос и ставит под сомнение, нужна ли настоящему монарху такая больная, распадающаяся Россия (Карпец 2006: 105), хотя и выражает надежду на её спасение. При этом мысли­тель никогда не признавал прав ветви Кирилловичей на императорский титул и трон.

Ещё большее значение для характеристики взглядов Карпца в 80-е годы имеют его стихи. Поэзия для него, как в своё время для Пушкина и Тютчева, была наполнена метафизическими, историософскими прозре­ниями. Хотя многие стихотворения и поэмы будут опубликованы позже, даты их написания — конец 70-х и 80-е годы — позволяют объёмно вос­создать мир представлений автора этой поры. В 1985–1987 годах стихи и рассказы Карпца публиковались в ряде журналов и в сборниках из­дательства «Современник» («День поэзии», «Весенние голоса», «На тебя и меня остаётся Россия»), однако мы ограничимся рассмотрением отдель­ных авторских сборников.

Сборник «Свет над нами» (Карпец, Фокин 1985: 4–36) был опублико­ван в 1985 году под одной обложкой со сборником Валерия Геннадьевича Фокина «Автобус из глубинки» (ныне Фокин — один из ведущих поэ­тов-почвенников современной России). «Свет над нами» был ещё под­цензурным и поэтому не слишком показательным сборником, хотя по сравнению с «Календарём» он представлял уверенный шаг вперёд. В нём преобладают темы связи с предками, родом, с наследием Великой Отечественной войны. Немало здесь зарисовок из ленинградского дет­ства и московской юности поэта. В «Свете над нами» более ярко, чем в ранних стихах, представлена и грибная тема, которая навсегда станет одной из ключевых в его творчестве. Воспевание лесной тишины, океа­на природы перерастает подчас в ощущение поступи русской истории. Отвергая идеи либеральной интеллигенции, Карпец задушевно обра­щается к современнику: «Забудь про земные свободы, / Но ухо к земле преклони — / Услышишь подземные воды, / Шумящие здесь искони. / Услышишь — восходят из гари / Потомки родов и племён / От плотника до государя, / Издревле — до наших времён» (Карпец, Фокин 1985: 17).

Следующий поэтический сборник Карпца, «Утро глубоко», выйдет лишь в 1989 году и включит в себя всё то, что ранее не могло быть опу­бликовано (Карпец Утро глубоко 1989). Прежде всего, это три поэмы:

«Голованов» (1985) о теме Михаила Романова и восстановления монар­хии, «Новый Иерусалим» (1986) о размышлениях патриарха Никона над судьбами Третьего Рима и «Татьянин день» (1986), в которой за обличьем бытовых и семейных проблем советской интеллигенции вновь проскаль­зывают темы и Романовых, и Никона.

Среди стихотворений, вошедших в «Утро глубоко», вновь преобладает тема преемства от предков, исторической традиции, своего обращения к православию («На Шуваловском погосте…»). Звучит тема ядерной вой­ны, популярная тогда и звучащая неожиданно злободневно сейчас («Снег во сне»). Значителен исторический цикл стихотворений: зарисовки Боровска, Звенигорода, Новгорода. Здесь же — консервативная оговорка: «Я совсем не жалею, поверь, / Что не взмыли, как лёгкие птицы, / Что не вышла свободная Тверь / В европейские грады-столицы» (Карпец Утро глубоко 1989: 19). Стихи «Самозванец под Москвой» и «Верховники», три стихотворения об Отечественной войне обращаются к теме молчащего «народного моря», носителя русской самобытности. Примечательно сти­хотворение «Шишков в 1812 году» — квинтэссенция соответствующей книги Карпца с рассуждением о значении славянских букв, осмысленных через корнесловие (Карпец Утро глубоко 1989: 30).

Немало в сборнике «Утро глубоко» стихов, нацеленных на либе­ральную интеллигенцию, уже открыто перешедшую к работе по развалу России. Зачастую они демонстративно подражают по форме соответ­ствующим произведениям А. С. Пушкина, Ф. И. Тютчева, Ф. Н. Глинки. Одно из наиболее впечатляющих — «19 февраля 1855 г.» (1984), по совету Т. М. Глушковой из-за цензурных соображений вложенное в уста шефа жандармов Л. В. Дубельта. Стихотворение написано в форме пророчест­ва после кончины Николая I о том, что если реформаторы «разморозят» Россию и обещают судить «по закону и праву» (западного образца), то страна погибнет (Карпец Утро глубоко 1989: 34). Это предупреждение, актуальное и в годы реформ Александра II, и в годы хрущёвской «оттепе­ли», прозвучало особенно трагично в годы «перестройки». Специально против «оттепели» направлено и одноимённое стихотворение Карпца: «Чем меньше оттепелей средь зимы, / Тем больше светлой радости в апре­ле. / Но о грядущем забываем мы / Под звон несвоевременной капели» (Карпец Утро глубоко 1989: 45).

Этот звон поэт чувствовал заранее. В ноябре 1982 года, после смерти Л. И. Брежнева, Карпец написал короткое историософское стихотворение о России на очередном распутье: «Целовать ли кнут заморской воли / Иль

до белых звонниц добрести? / Выйди да спроси у ветра в поле / Об итоге русского пути. / Что в грядущем — правда или право? / Нет ответа. Только крик ворон… / Спит в снегах великая держава. / Воют ветры с четырёх сторон» (Карпец Утро глубоко 1989: 41). Приведём другой актуальный, как будто написанный про наши дни пример антилиберальной лирики по пуш­кинскому образцу: «Какие права? Вы о чём вперебой говорите? / <…> Вон сколько веков вы Россию правами корите… / <…> О чём вы шумите — о громких правах человека? / О праве уехать и сплюнуть — мол, всё это весь? / Куда я уеду? — я жил и живу здесь от века, / А те, кто уедут, — их вовсе и не было здесь» (Карпец Утро глубоко 1989: 38). «Перестройка» для Карпца — это «оползень», время, когда «в потёмках уже закипевшего ада… шумно бушует взревевшее право на ад» (Карпец Утро глубоко 1989: 38).

Из неопубликованных в то время стихотворений программный характер имеет «Краткий курс» (1986), в сжатой форме, с отсылками к Пушкину, Тютчеву и Тургеневу метко характеризующий сущность но­вейшей российской истории. Отличительной чертой этого произведения является убийственный для лицемерного гуманизма и прогрессизма со­ветской интеллигенции приговор: «Чтобы навеки обесславить / Тоскливо многовековой / О счастии всесветный вой, / И часть шестую вновь вос­ставить, / Где б варвар мог прийти и править / Конём над бездной миро­вой» (Карпец 2016: 96).

При всём том «Утро глубоко» — сборник, прежде всего, метафизиче­ский, философский. Темы природы, политики, истории в нём подчинены ведущей идее о непрерывном жизненном потоке, частью которого ощу­щал себя поэт. Именно за эту идею ему полюбились стихотворения Фёдора Глинки, именно она просилась теперь выразить её иным языком. Поэтому в те дни Карпец обращается к другому, «важнейшему из искусств»: в годы развала Советского Союза он неожиданно пробует себя в новой профес­сии — автора сценария и режиссёра нескольких фильмов. Сначала он пишет сценарий для фильма В. И. Виноградова «За други своя» — о роли Церкви в Великой Отечественной войне (здесь впервые в Советском Союзе Карпец обратился к теме демонического оккультизма нацистской Германии); этот фильм занял второе место на первом в СССР конкурсе православного кино. Затем совместно с Г. Николаевым (Г. Б. Кремневым), ныне одним из авторитетных знатоков русской общественной мысли и пра­вославной эсхатологии, Карпец на волне общественного интереса к возро­ждению православия с декабря 1989 года по заказу Ленинградской митро­полии приступает к работе над картиной «Третий Рим».

Первоначальный сценарий, во многом полемичный к концепции Третьего Рима П. Г. Паламарчука, будет позже опубликован с коммента­риями обоих режиссёров (Карпец, Николаев 1994). Предполагалась яр­кая кино-публицистическая работа об идее русской монархии от старца Филофея и патриарха Никона, через убийства Павла I и Александра II и 1917 года вплоть до нашего времени (ср. с утверждением о сохране­нии за Россией миссии Катехона в книге о Шишкове), с обширным зака­дровым комментарием и разъяснением основ православного учения об эсхатологической роли монархии. Именно таким фильм хотели видеть в Ленинградской митрополии, которую в 1990 году возглавил владыка Иоанн (Снычев). Однако в процессе съёмок и долгих обсуждений два режиссёра лишь к 9 октября 1991 года (дню памяти апостола Иоанна Богослова) доводят дело до конца, сняв совершенно другой по сущест­ву фильм (54 минуты), на ином киноязыке. Он существенно отличается от сценария, что представляется закономерным на фоне бурных пере­мен в стремительно гибнущей стране. Первоначально запланированное чтение закадрового текста почти полностью исчезло: зачитывают толь­ко цитату из апостола Павла об Удерживающем, пророчество из книги С. А. Нилуса и цитату о сне патриарха Никона, и возвращённое из «небы­тия» библиотечных полок ныне хорошо известное пророчество VII века «Откровение Мефодия Патарского». На первый план вышли зрительные киноцитаты, доступные не всем. Доминанту в «Третьем Риме» стала за­давать музыка Мусоргского, Шостаковича, Брамса. Особую роль сыгра­ла удивительная по своей выразительности работа оператора фильма — Григория Ларина.

Получившийся фильм не смог удовлетворить продюсеров, представ­лявших митрополию; визуальный ряд, появление чёрного экрана вызы­вало недоумение. В итоге авторские права на «Третий Рим» приобрёл Советский фонд мира Анатолия Карпова, сразу же безвозмездно передав­ший их Карпцу. «Третий Рим» получил приз Московского международ­ного кинофестиваля. Однако нужно учесть, что это сложное, авторское, художественное неигровое кино, в котором съёмки ключевых историче­ских мест России (от Ново-Иерусалимского монастыря, Михайловского замка и храма Спаса на Крови до станции Дно под Псковом, Ипатьевского дома, Оптиной и Дивеева) чередуются с кадрами кинохроники. Смысл фильма — в утверждении единства России во времени и пространстве, через все трагические эпохи её истории. Здесь Карпец заявил о том, что разрыв симфонии священства и царства при патриархе Никоне обусловил

революционную катастрофу: семнадцатый век породил семнадцатый год. Однако на тот момент мотив старообрядчества в фильме не звучал. Это, впрочем, не означало чёрно-белой картины мира: она осталась траги­чески раздвоенной. В те годы Карпец увлёкся мыслями К. Н. Леонтьева о неизбежности страданий и трагизма в судьбах человеческих, и этот настрой ощущается в «Третьем Риме».

Одновременно в 1991 году Карпец выпускает короткометражный фильм «Имя» (24 минуты; снят на видеокамеру), основанный на подборке нарезок из советской кинохроники и осмысляющий трагедию XX века для России. В конце фильма звучит старообрядческое знаменное пение, интерес к которому впервые пробудился у Карпца.

В 1992 году Карпец и Кремнев в числе нескольких соавторов сцена­рия готовят третий фильм, но на сей раз Карпец выступает как единствен­ный режиссёр. Фильм, получивший название «Ангел жатвы» (45 минут), насыщен глубоким символизмом. Кадры Москвы и Петербурга симво­лизируют духовное путешествие между двумя столицами. Темы Петра I и Николая II, первого и последнего императоров, поданы через образы двух царевичей Алексеев: в сценах, взятых из романа Д. С. Мережковского «Пётр и Алексей» (из трилогии «Христос и Антихрист»), за кадром звучат голоса заглавных героев романа в исполнении Алексея Петренко и самого режиссёра. В «Имени» представлена и киноцитата из Е. Л. Шифферса — режиссёра и мыслителя, с которым Карпец познакомился в 1991 году.

В процессе работы над этим фильмом Карпец погружается в зна­комую ему с детства стихию музыки, использует симфонии и вокаль­ные циклы Г. Малера, композиции Н. К. Метнера, А. фон Веберна, С. А. Губайдулиной, исследования старообрядческого крюкового пения, музыковедческие работы А. Ф. Лосева. Всё это будет ярко представлено в последующих романах и статьях мыслителя. Свой опыт в кино он сам назовёт неудачным (Карпец 2006: 7), хотя не раз будет сожалеть, что не окончил режиссёрские курсы и не продолжил снимать фильмы.

Для внутреннего становления взглядов мыслителя поворотную роль сыграла попытка в 1992 году снять фильм по опере М. П. Мусоргского «Хованщина» с элементами фантастики. Главные партии должны были исполнять певица Лина Мкртчян и уже упомянутый Алексей Петренко. Мусоргский — потомок «неслужилых» Рюриковичей — навсегда станет для Карпца ключевым русским композитором, вплотную подошедшим к разгадке тайны всей истории России, но не успевшим разрешить её до конца. Как отмечает Н. Ганина, уже в 1920-е годы любая постановка

«Хованщины» становилась вопросом политическим. Именно так пони­мал свою задачу и Карпец. После кровавого октября 1993 года он сказал Ганиной: «Если бы мы поставили “Хованщину”, “октябрьских событий” не было бы»². Примечательно, что Карпец хотел снимать фильм в москов­ских подземельях со свечами — и именно по этим подземельям спаса­лись некоторые защитники Белого дома: вместо фильма-оперы Москву потрясла настоящая, устроенная Ельциным новая «хованщина». С тех пор Карпец, в чём пришлось убедиться лично и нам, верил в «действенность действа», в возможность при помощи теургической игры в кино и театре изменить реальный ход истории (мысль, присущая таким классикам, как поэт Вячеслав Иванов и Мирча Элиаде). В случае «Хованщины» речь шла о попытке повернуть Россию на другой путь…

Фильмы В. И. Карпца, забытые в 2000-е годы, обретут новую попу­лярность после их оцифровки в 2016 году. Опыт написания сценариев тоже пригодится мыслителю. Его новый, неосуществлённый сценарий «Морок» в 1998 году будет переделан в первую художественную повесть Карпца — софиологическую и в то же время мистико-фантастическую «Повесть о повести» (Карпец 1998), финал которой написан под влияни­ем мотивов из творчества Е. Л. Шифферса. Из неё как из ростка позже вырастут его романы и повести последующих двух десятилетий.

В 1995 году выходит небольшой сборник стихов Карпца «У врат не­зримого Кремля» (Карпец 1995). В нём были собраны некоторые стихи за предыдущие 20 лет, но без указания дат. Тем самым поэт подводил итоги раннему периоду своего творчества как единому целому. Часть стихотворений и поэм в этом сборнике была перепечатана из преды­дущих трёх сборников с некоторыми изменениями (в том числе поэмы «Голованов» и «Новый Иерусалим»); и, наоборот, несколько напевных мелодий («Телефонный романс», «Тень Кремля») отсюда войдут позже в состав «Повести о повести». Новые стихи начала 90-х годов легко от­личить по уникальному приёму Карпца: завершению строки союзом, предлогом или вырванной из слова приставкой, с продолжением слова на следующей строке.

Среди впервые опубликованных стихотворений необходимо вы­делить те, где вновь господствует тема русской исторической преемст­венности, связи времён. Например, в стихотворении, обращающемся

к опыту старообрядческих «гарей» XVIIвека, говорится: «Где меж Стенькой и Лениным звенья, / И под Жуковым топот коня — / Всё про­нзит во едино мгновенье / Электрическим током меня» (Карпец 1995: 5). Всё чаще в сборнике «У врат незримого Кремля» слышатся мотивы пра­вославной мистики: видения ангелов, старцев, образы конца света, по­следнего папы римского, последнего царя, Богородицы (Карпец 1995: 8, 12, 20, 36–38, 41, 44). Неоднократно всплывают темы монархии (священ­ного царства) и, соответственно, сатанинской, оккультной роли Ленина (Карпец 1995: 24). Ещё больше стихотворений 1978 и 1983–1986 годов о восстановлении Русского царства будет опубликовано позже, в конце жизни поэта (Карпец 1995: 83–86, 99–100), но они написаны в том же духе, что и вошедшие в «Утро глубоко».

В развитие шишковского корнесловия написано стихотворение «Голова на блюде», посвящённое современному мастеру слова и звука — В. Б. Микушевичу (род. 1936) (Карпец 1995: 38), лекции которого в ИЖЛТ (Институт журналистики и литературного творчества) Карпец посещал в 1993–1995 годах. К этому времени Карпец начинает интересоваться грандиозным романом «Новый Платон, или Воскресение в Третьем Риме», над которым в те годы работал Микушевич; они начинают сотрудничать и в качестве переводчиков. Песня «А мы видели диву-дивную…», напи­санная по другому поводу, предвосхищает тексты Карпца и Микушевича, которые О. В. Фомин (1976–2017) положит на музыку и будет исполнять во главе группы «Злыдота» (Карпец 1995: 41). На данном примере виден переход к новым мотивам и темам, которые станут у него ведущими в по­следующие два десятилетия. К источникам поэтического вдохновения Карпца, в частности, в эти годы добавляются стихи «обэриутов», особенно А. И. Введенского.

После 1993 года в жизни В. И. Карпца происходят заметные изме­нения. Забросив режиссуру и уйдя из Института государства и права, он несколько лет работал дворником и грибником, испытывая нехватку материальных средств и боль за крушение страны. С 1994 года он начал зарабатывать переводами (в основном с французского) для издательств «Беловодье», «Энигма», а в 2000-е годы — «Амфора». Среди авторов, кото­рых он переводил либо чьи переводы редактировал, — алхимики (Василий Валентин, М. Майер, Фулканелли, Э. Канселье, К. д’Иже), мистики и эзоте­рики (У. Блейк, С. де Гуайта, Р. Генон, Ю. Эвола, Ф. Бертен, Ж. Парвулеско). Работа над ними сформировала представление Карпца о том, что католи­ки ввиду отсутствия полноты таинств, присущей православию, пытались

восполнить свою духовную недостаточность алхимическими и эзотериче­скими практиками, многие из которых Карпец не одобрял.

С конца 90-х годов он начинает преподавать в Высшей школе эконо­мики на вновь созданном факультете права, на кафедре теории и истории права, где читал лекции и писал академические программы по таким предметам, как история государства и права России, история политиче­ских учений, история России и даже римское право. Несмотря на репу­тацию ВШЭ как либерального вуза, Карпец всегда находил единомыш­ленников среди студентов.

В 1990-е годы Карпец по-прежнему оставался и публицистом, и пра­воведом, и поэтом, но его образ мыслей и их выражения существенно углубляется и обогащается. Он знакомится с западным традиционализ­мом (в 1996 году перевёл «Метафизику пола» Ю. Эволы), с 1995 года начинает публиковать статьи и прозаические рассказы в альманахах Артура Медведева «Волшебная гора» и Олега Фомина «Бронзовый век». С 1994 года в жизни и творчестве Карпца появляется такая доминанта, как чудесная деревня Вековка во Владимирской области, ставшая смы­словым центром многих его сочинений (Карпец 2006: 106–116), особенно в период работы над переводами сочинений по алхимии.

В эти годы Карпец глубоко знакомится со старым обрядом и едино­верием, всё более остро переживает трагедию раскола XVII века, начи­нает существенно пересматривать оценки Смутного времени и первых Романовых. Он дважды переделывает поэму «Новый Иерусалим», из­меняя оценку патриарха Никона на более трагическую и критическую. Незадолго до кончины Карпец скажет: «Историческая оценка тех событий по сравнению с 1986 г. … сильно изменилась (кстати, пожалуй, она была единственной из “жизненных оценок”, которая изменилась» (Карпец 2016: 2). По мере переосмысления Никоновой реформы как смены вос­приятия времени рос интерес мыслителя к философии времени, когда-то пробуждённый ещё «Часомером» Фёдора Глинки. Карпец вспоминал: «На протяжении всех 90-х годов автору довелось пройти через своего рода экзистенциальный кризис и пересмотр большинства прежних подходов» (Карпец 2006: 7). Надежда на быстрое восстановление монархии в России рухнула в 1993 году, и мыслитель выбрал путь кропотливой работы по «исправлению имён» и возврату страны к традиционным ценностям.

В 2002 году Карпец становится прихожанином единоверческих хра­мов: сначала св. Николая на Берсеневке, затем Михайловской слободы, а в последние годы жизни — Покровской церкви в Рубцове.

Середина 2000-х годов — апогей творческой плодовитости В. И. Карпца, его акме. В этот период он сотрудничает с молодым поколе­нием православно-патриотических деятелей (О. В. Фомин, С. В. Чесноков, А. В. Елисеев, И. С. Бражников). В 2005–2006 годах выходят две его книги необычайно глубоких историко-философских исследований, в которых дерзкие гипотезы о Меровингах и Рюриковичах сочетаются с размыш­лениями о природе времени и «множественности потоков времени» (Карпец 2005; Карпец 2006). В то же время в состав этих книг вошли и более ранние работы. Так, отдельные главы «Руси Мiровеевой» были впервые опубликованы в 1998 году в составе третьего издания знамени­того сборника «Россия перед Вторым Пришествием» (составители Сергей и Татьяна Фомины), а в книгу «Русь Меровингов и корень Рюрика» вошли шесть статей Карпца эпохи «перестройки» (Карпец 2006: 11–131) и новая краткая автобиография (Карпец 2006: 5–10).

На 2007–2009 годы приходится пик публицистической активности Карпца на различных сайтах, таких как «Правая.Ру», в авторитетном «Политическом журнале», в газете «Завтра». Каждая его статья о текущих событиях наполнена метаисторическим осмыслением. К этому време­ни Карпец, сблизившись с А. Г. Дугиным, становится одним из почёт­ных наставников Евразийского движения, читает публичные лекции, изредка появляется на телепередачах, даёт интервью. Помимо ВШЭ, в 2009–2014 годах он благодаря Дугину преподавал также на социоло­гическом факультете МГУ. В 2011 году на всемирном конгрессе «Against Post-Modern World» в Москве Карпец общался с крупнейшими светилами западноевропейского и исламского традиционализма.

Начав в юности с размышлений о своих предках и роде, писатель всё глубже погружается в тему крови и генетики как факторов всемирной истории, изучая то немногое у русских (В. В. Розанов, П. А. Флоренский, А. Ф. Лосев) и зарубежных (Юлиус Эвола, Александр де Дананн, Жан Рейор, Жан Парвулеско) авторов, которые привносили тему «тайны кро­ви» и «философии пола» в историософию. Неслучайно любимой поэмой А. С. Пушкина у Карпца был неоконченный историко-генеалогический набросок «Езерский». Всё это позволяет мыслителю вплотную заняться историями династий, которые он считал ветвями одного Царского Рода. «Проблема восстановления монархии… сменилась другими темами, в том числе и поисками в истории истинного царского рода и преемст­ва, обращённого не столько во время, сколько в движущуюся вечность, эон», — скажет Карпец о себе (Карпец 2006: 7). Он начнёт говорить об

«обращении от истории к метаистории, от политики к метаполитике, к множественности состояний бытия» (Карпец 2006: 7).

После 2011 года в связи с травмой в результате ДТП и по мере общего ухудшения здоровья творческая активность Карпца несколько снижается, и даже зачёты у студентов он был вынужден принимать в больнице.

Важной вехой стало издание в 2014 году сборника социально-по­литических и церковных статей мыслителя под названием «Социал- монархизм» (Карпец 2014). Составление этого сборника, распределение работ по темам осуществлялось в тесном сотрудничестве с автором этих строк, что стало для нас драгоценным опытом. В эти годы идеи Карпца обретают широкое признание, их транслируют самые разные люди, за­частую даже не знавшие его имени, а иногда не желавшие его называть. Карпец приобретает репутацию «теневого мыслителя».

В 2015–2016 годах вновь происходит всплеск творчества: Карпец пи­шет десятки новаторских статей в газете «Завтра», публикует свои новые романы и повести в «Роман-газете» («Любовь и кровь», «Как музыка или чума») и в Интернете («Забыть-река», «Гиммлер»), создаёт сайты своей прозы и поэзии. Летом 2016 года он издаёт сборник избранных стихотво­рений за всю жизнь «Век века» (включая новую поэму «Торжество диалек­тики» по мотивам жизни и философии Э. В. Ильенкова) и готовит к печа­ти острое и спорное историческое исследование под названием «Царский Род» (значительно переработанную «Русь Мiровееву» с несколько иным составом глав). Можно с уверенностью сказать, что, если бы не проблемы со здоровьем, В. И. Карпец успел бы сделать ещё многое: он планировал написать новый роман, готовил к публикации ещё ряд стихотворений.

После кончины мыслителя 27 января 2017 года мы осветили его ос­новные заслуги в статье «Уроки лесного мудреца»³. Однако тогда для чи­тателей остались непрояснёнными истоки взглядов Карпца. Сейчас эту задачу во многом удалось решить, хотя массив воспоминаний его род­ных, друзей, коллег поможет в дальнейшем реконструировать процесс становления общественно-политических воззрений и художественных принципов мыслителя и поэта более полно.

Фото: geopolitika.ru