ИЗУМРУДНОЕ ВАРЕНЬЕ

Я горевала над рассадой — мокрица забила, зарастила астрочки; змеи выжрали всю мякоть из луковиц сортовых ирисов.

— Вот и нечего было, — моя бабка гляделась довольной. Такие цветочки для неё баловство. Краса хоть и явная, но по части ягод пустая, и как травка непотребима. Одним словом — баловство.

Начало мая — плодовитые Рыбы при убывающей Луне сменились бесплодным Овном. Новолунье. Георгины ещё не выставили тонкие сиренивые хуи, но грядки под зелёнь готовы. По бабкиным запискам тем днём значились уборки.

А полдень как хорош — сливы уже цветут; рябина, яблоки, вишня — обутонились, набухли. День, другой — весь сад заневестится. Красота. Застыла я на крыльце.

И тут крыжовник, тот, что справа, словно сам из себя как выпрыгнет, и — обратно. Прищёлкивание, хохоток, звоночки, хлюп-хлюст — застрекотали друг с другом ветки. И будто тень какая-то елозит рядом; траву мнёт, к колючим столбикам-корешкам жмётся.

— Смотри-ка, русалка к тебе объявилась, — и бабка кивнула на дрожащий клубок. — В конец кусты заласкает сегодня («сегодня» в значении «этим летом», «в этом году» — Т.В.). Посечь надоть, берёзкой посечь.

Крыжовник подлётывает, брызжет смехом, воздух над ним розовеет.

— Она, мымыра потеренная, весь вкус отнять может, или, напротив нашепчет, надарит изумрудной ласки — и ягода будет! Только банки готовь! А теперь посечь! Ты лить на ей будешь!

Так я познакомилась с настоящей русалкой. Забавно её бабка обозвала «мымырой потеренной»… «Мымыра», — это кикимора, может? Душит, ведь. Мара? Служка Мокоши? А с чего «потерянная»? Кое-где русалки-детки обзываются «потерча», «потерчатки». Зеленин вывел вполне очевидное: «Для нас неясна этимология этого слова, но мы предполагаем две возможности; или потерча = предполагаемому па-чертёнок, т.е. маленький и плохенький чёрт, или же оно в связи со словом потерянный, в смысле заблудившийся, погибший». На мой взгляд, Зеленин не доводит мысль — чёрт заблудил, закрутил, оттуда и погибель. Заласкотал! Защекотал! Кстати, забайкальские казаки называют русалок «чертовками», уральцы — «шутовками». Кульчицкий описывает одно интересное поверье бессарабских малорусов:

На праздник Сошествия Св. Духа жители с. Ставучан готовят водку на полыни, что бережёт от всякой нечести, которая сейчас в ветрах играет свадьбы. Те, кто не побеспокоился о полынной настойке (так же полынь и любисток носят на себе, за поясом или на шее), оказываются «гостями» чертовой свадьбы. Нечисть, налетев в вихре на человека, хватает и уносит его. В результате несчастный подвергается таким щипаньям и ласкотам, что редко когда остаётся жив.

У моей бабки одной полынной водки рецептов двадцать в тетрадку приколото.

А вот этот посовременней:

Не обидет нечисть тех, кто носит с собой корень любистока. «Трава любит ростет при полониках и при красных розных борах, при старых силных местах, при великих реках на раменских местах. Ростом в локоть, цвет рудожелт или походит на бело, среди цвету шишечка, корень что лодышечка барановая». (Зелейник, XVII)

Бабка уже нарезала берёзки, особо не выбирала, гнула какая в руку лезла. Деловито, весело веник свой оглядела, подумала и добавила крапивки. Незаметно как-то сунула мне ковшик, и бочка с водой рядом.

Куст бесновался, радугой ходил над ним воздух. Русалка — уже не тень, а чёткое, по-человечьи явное тело, кривлялась, корчила рожи.

В Белоруссии верят, что русалки бегают нагими и кривляются из злокозненности, чтоб увидевший их, сам искривлялся до смерти. Такая русалка подобна одной из дочерей Ирода, лихорадке, имя которой «...Корчея: коего человека поймаю, тот человек корчится руками и ногами, не пьёт, не ест» (из заговора). И обе они из «заложных покойников», — добавил бы Зеленин.

Какой-то хитростью бабка вызвала её из куста. И хотя там русалка казалась голой, к нам вышла приодевшись — кофта, юбочка — всё скромненько, чистенько, а волос один к одному гладок.

«На кривой берёзе Русалка сидела, Рубаценки просила», — это не про неё. Да и вообще, многое не про неё, как я потом поняла, а что про неё — то наоборот понимать надо.

— Молодая берёзка, берёзкина дочка! А она это любит, когда её молодой, — приговаривает бабка. А русалка хохочет, всё подставляет раскрасневшиеся бока, то веткам, то ковшику.

— По заднице хочет, будто сорняк она какой (сорняки, вырвав, обязательно бьют лопатой по задку — чтоб землю с собой не увели — Т.В.). На изумрудное варенье — бью! Чтоб крыжовник уродился — секу! Встречаем — бьём! Провожаем — сечём! — всё бормочет бабка. — И крапивку она любит, конечно!

Те же белоруссы вешают по хлевам крапиву и венки берёзовые, чтоб русалка не пришла...

Воздух визжит. Русалка прыгает между нами, как растрёпанный цветок. Бабка всё сечёт, я всё поливаю. Вроде кровавится она, а присмотрелась — нет, не то, не кровь это вовсе.

Намахавшись, бабка свои «розги» куклой свернула, красным платком покрыла и сожгла, а золой вкруг куста посыпала — сдобрила. Ковш у меня отняла, зачерпнула, и резко так на русалку водой бросила. Та оголилась, жмурится, всем телом довольная, по траве катается. А травка-то сама под неё стелется.

— И проводили, и повстречали! — бормочет бабка.

— Откуда она вообще взялась, русалка-то, из воды?

— Она любит! — туманно отвечает бабка. — Всегда к лету выходит кусты, траву ворошить! Может из колодца, верней из той воды, что в земле. Главное, чтоб не серчала, а то и задушит куст или тебя... тоже может.

И.П. Калинский пишет: «По представлению народной фантазии, русалки считаются жительницами вод, существами нагими и прекрасными» (Калинский, Месяцеслов, 470) Они живут в воде незримо, но на русальную неделю начинают выходить из воды... С.М. Снегирёв сообщает, что русалки «живут в реках и с Троицына дня или с Семика до Петрова дня странствуют по земле, витают в лесах, избирая себе приютом старые деревья, особенно дубы. Они качаются на сучьях...» (Снегирёв, Русские простонародные праздники). О том же говорит И.П. Калинский: «На неделю Св. Отцов они выходят из своих подводных жилищ, плещутся в полночь при луне на поверхности воды или же качаются в лесах на деревьях. Такие же наблюдения приводит П.В. Шейн: «По убеждению крестьян дер. Озерков (Новогрудского уезда Минской губернии) русалки появляются из воды весной, около Великого Четверга, и живут на земле до поздней осени. Живя в лесу, они обитают на высоких деревьях, как, например, на дубе, липе и пр.» Поднимаясь из воды на русальной неделе, они, по разным свидетельствам, живут на земле до Петрова дня или до глубокой осени. ...Так как русалки — существа водяные, их выход на поля обеспечивает земле нужную влагу и вызывает обильный рост хлебов». С.В. Максимов пишет: «Ночью при луне, которая для них ярче обычного светит, они качаются на ветвях, аукаются между собой и водят весёлые хороводы с песнями, играми и плясками. Где они бегали и резвились, там трава растёт гуще и зеленее, там и хлеб родится обильнее». Шейн сообщает из Бобруйского уезда, что русалки «около Троицына дня выходят на сушу и остаются на ней в течение всего лета. Днём оне тогда ходят по полям и лесам». «Живут русалки в густой ржи и в горохах, и поэтому ими стращают детей, чтоб они туда не ходили».

— Всё же встретили мы её или проводили? — пристала я.

— Чтоб уродилась ягода! — Ответила, называется! И ещё смотрит на меня, как на дурочку.

До Пасхи Русалок (Семик, «Русальчин Велыкдень») почти 6 недель, но такой календарь не от земли и не от неба.

Потом я не раз хотела позабавить бабку рассказами о так называемых «русальских обрядах» в комментариях Зеленина, Проппа, Рыбакова и прочих, иже с ними, да та и слушать не стала: работы много, русалка и без того, мол, время отняла, не до глупых теорий.

А между тем, «проводы или похороны русалки» — главные обряды Семика.

Обычай «хоронить русалку» отмечен в Михайловском уезде Рязанской губернии. Совершается здесь он так: в заговенье перед Петровым постом делают из тряпок куклу величиною с шестинедельного ребёнка, намалёвывают ей нос, глаза, рот, наряжают её в платье. Сделавши из досок гроб, кладут туда куклу, покрывают её кисеёю и убирают цветами. Парни, девушки и молодые бабы несут гроб на берег реки; девушки наряжаются — кто священником, кто дьяконом, кто дьячком, делают кадило из яичной скорлупы и поют: «Господи, помилуй!» Все идут со свечами из стеблей конопли. У реки русалке расчёсывают волосы и прощаются с нею, целуя её, причём одни плачут, другие смеются. Заколотивши гроб, привязывают к нему камень или два и бросают в воду. После этого обряда поют песни и водят хороводы (Шейн по записи А. Маркова)

Во многих местах, особенно по Рязанщине, «русалку» (чучело женщины) в «русальское заговенье» с песнями и плясками выносили из села и бросали в костёр, а потом через этот костёр прыгали, чтоб предохранить себя от болезней, злых духов и колдунов.

В отличие от «похорон», как отмечает Зеленин, в «проводы» русалку, чаще всего, изображает девушка с распущенными волосами, в одной рубашке или даже без неё, часто украшенная цветами, иногда верхом на кочерге и с помелом через плечо. Такую русалку весело провожают обыкновенно до лесу или до ржаного поля, где она скрывается от провожающих. «Мы русалку проводили, — кричат тогда все, — можно будет везде смело ходить»... или же поют:

...Обряд изгнания русалок отличается от описанного обряда «проводов» только тем, что в нём к русалкам относятся с меньшей почтительностью. В Данковском уезде Рязанской губернии обряд изгнания совершается так: русалок изображают девушки в одних рубашках с распущенными и перекинутыми на лицо волосами. В течение всей русальной недели, по вечерам, во время хороводов, они бродят то по улице, то по задворкам, то прячась в конопляники; стараются пугать людей, а поймав детей, трясут их. В полночь на заговенье все участники хоровода вооружаются палками, косами, кнутами и с криком: «Гони русалок!», со звоном в косы и щёлканьем кнутов бросаются на русалок, которые утекают со всех ног. Когда им удаётся спастись на землю соседней деревни (куда их стараются не пустить), преследование прекращается и все возвращаются домой: «Ну, теперь прогнали русалок!»

(Зеленин)

Шейн описывал интересную церемонию, проводимую в Зарайском уезде:

Баба и девушки собираются на улицу, «выходит и русалка в одной рубашке с распущенными волосами, верхом на кочерге, держа в руках помело через плечо. Она в таком виде едет впереди, а за ней толпой идут девки и бабы, бьют в заслон. Ребятишки бегают вперёд, то и дело заигрывают с русалкой, хватая её кто за руку, кто за рубаху, кто к кочерге прицепится, приговаривая: «Русалка, русалка, пощекочи меня!» Вся эта толпа, с русалкой впереди направляется ко ржам...» Во ржи русалка старается кого-нибудь схватить и пощекотать, другие защищают преследуемую. «Тут пойдёт свалка, пока ей не удастся вырваться и схорониться во ржах. Теперь кричат все: “Мы русалку проводили, можно будет везде смело ходить!” и разбредутся по домам. Народ же всю ночь, до самой зари гуляет на улице».

Обряд, и без того изрядно перекрученный и местами траченный временем, в последствии был окантован христианской символикой. Получилось некое карнавальное действо, в духе Средневековой Европы, «праздник дураков», «похороны папы»... Н.П. Гринькова записала со слов воронежской сказительницы А.К. Барышниковой (Куприянихи):

Об обряде вождения русалок здесь говорили «русалку хоронють». Куклу, одетую в белое, клали на носилки. Одна из девушек наряжалась попом. Стебли тростника изображали свечи, коврик или дорожка — рясу, стоптанный лапоть кадило. Процессия направлялась в ржанное поле, где куклу раздевали. Фигуру русалки и палки от носилок бросали в лог, около ржанного поля. При этом А.К. Барышникова пояснила, что если бросают русалку в ржаное поле, то лучше будет хлеб расти. В последний раз этот обряд совершался в 1936 г. (Обряд «вождение русалки» в селе Б. Верейка Воронежской области)

Мысль о средневековых карнавалах навевают и болгарские русальцы, которых описывал Д. Маринов, а следом Рыбаков, и чья тайна из тех, что на виду, но не прочтена.

Русальцы — дружины специально подготовленных для проведения русальских празднеств танцоров и музыкантов. Они отличаются высокой нравственностью. Их задача — ублаготворить русалок и тем обеспечить хороший урожай. Попутно они лечат больных. Русальцы беспрекословно подчиняются своему главарю, должность которого нередко является наследственной. Во всех обрядах, проводимых русальцами, очень важное место занимают различные священные травы и злаки (перуника, чемер и др.). Главным обрядовым предметом русальцев является священный жезл — «тояга». Жезл делается из явора или ясеня. На конце тояги выдалбливается дуплецо, в которое закладывают чародейные травы, и отверстие закупоривают. Тояга применяется для экстатических магических плясок, для охраны знамени с травами, для разбивания горшка с чудодейственными травами. В течение года, в промежутке между русалиями, тояги хранятся как священные предметы у главаря; тояги служат десятки лет и передаются от отца к сыну.

(Рыбаков)

Свечерело. И от земли, и с неба теплынько, розовенько; солнце за сад свалилось, и нет ничего слаще этого мая.

— Всё же смотри, — тыкнув глазами на свернувшуюся у крыжовника русалку наказывала мне напоследок бабка. — Осерчает — удушит! Кстати, и сама пощекотать любит. Ты это осторожней! Для ней-то без разбору, что девка, что парень, что куст. Прикипит ещё, притащится под одеяло.

И правда! Той же ночью я от неё проснулась. Сидит рядом, пальцы почти прозрачные, одеяльце отвернула и гладит мне. И будто рябь от звёзд по ней ходит. Увидела, что я глаза открыла — юркнула ближе, прижалась. Тёплая такая, ласковая. Я-то думала, после бабкиного «секу на то, секу на это», всё тело её сплошь синяк да царпины, а она напротив — кожа, будто бутон розовый. А утром убежала в сад, весь сорняк на венки пустила. В шкафу красный клубочек у меня выглядела, стащила, той ниткой травинки и стягивала. После венки на яблони развесила. Бабка пришла, увидела, но не сказала ничего, ни вздох, ни кивок, ничего — будто и нет здесь русалки, не резвится по саду, не щиплет землю, не милует яблони. А соседки её в тот же день углядели. « — Что, — спрашивают, — кумушка (у нас все бабы друг дружку так кличут), подруга к тебе из Москвы приехала? — Ну, да, — соглашаюсь я. — Приехала, кумушка...»

Среди прочего, на русальной неделе почти повсеместно осуществлялось «кумление». Коротко говоря, этот обряд представляет собой обмен ритуальными предметами и целование друг друга сквозь венки из трав или ветвей троицкой берёзки.

Обряд кумления вообще носит исключительно женский характер:

По моему мнению, та часть «русальных» обрядов, которая зовётся «проводами русалки», в изначальном своём варианте не что иное, как то же кумление, только не девиц друг с другом, а всех уже покумившихся с русалкой, носительницей «зелёной» силы, жаждущей этой силой поделиться, а взамен «покушать человеченки», стать на мгновенье одной из людей. Интересно, что одновременно в «проводах» можно увидеть как инициатический момент (для русальцев), так и ритуальное убийство божества (его олицетворяет сама русалка). В приведённых выше примерах к первому моменту можно отнести попытки «русалки» схватить и пощекотать, ко второму — сообственно сами «проводы-похороны». Подтверждение тому, что дополнительной целью русалки является сближение с кумящимися, обнаруживает себя то тут, то там в фольклорной мозаике. Например:

Эта песня, если присмотреться, легко реставрируется до некоего диалога между собирающимися на кумление девушками и кем-то, кто хочет с ними, да не может. Такие мотивы, как кумление, вода, потонувший венок, время исполнения песни (речь идет о той же Семиковой, зелёной неделе), дают возможность предположить, что речь идёт о русалке.

«Об отношениях русалок к людям, кроме общеизвестного прельщения и защекотывания ими молодых людей, отметим ещё следующее: русалки «похищают у заснувших без молитвы женщин нитки, холсты и полотна, разостланные на полу для беления; украденную пряжу, качаясь на древесных ветвях разматывают». (Зеленин)

Здесь, как мне кажется, так же отчётливо видно стремление русалок «покумиться» с женщинами, или, скорее, с некой женской группой, «стать вместе», «стать силой». Предположив, что похищаемые нитки и полотна являются материалом для создания так называемой «обыденной одёжи», мы получим представление о характере этой группы и её силе.

Вначале напомню, что слово «обыденный» означает здесь «однодневный, сотворимый за сутки». Соответственно, обыденная одежда — это одежда сшитая за день (или за ночь, или в течение дня и ночи).

Д.К. Зеленин в статье «Обыденные полотенца и обыденные храмы» приводит 15 соответствующих примеров. Посмотрим на два из них:

Понятно, что всё дошедшее до нас в подобных списках, являет собой сильно ободранный и плохо привитый сад. Здесь не место для реконструкции, нужно отметить лишь, что столь выпуклая во втором случае христианская символика не более чем позднее наслоение, а в изначале холст, через соответственный ритуал, «земля дарила небу».

Итак, из приведённых примеров видно, что ритуал создания и потребления группой женщин «обыденного» полотнища, способен, как избавлять от хвори, так и привлекать нужную земле погоду. Подобные способности, только нацеленные на противоположное, приписывались и русалкам: они «могут насылать на поля сокрушительные бури, проливные дожди, разрушительный град» (Максимов), о девках-лихорадках и их русалочьей природе я уже упоминала.

Раздаю я цветы благовонные, они помогают нетвёрдым духом, и лилии цвет прекрасный — символ веселья и радости, и корни трав укрепляю и множу, и повелеваю есть ноги, головы и потроха, поскольку они порождают флегму ц красную желчь, отчего лихорадка наступит и сухота в суставах, — гласят «Первосущности каждого месяца» о мае.

Она прожила со мной ещё с неделю. Была вся какая-то опрятно-неопрятная. Поведением, временами, будто ребёнок-даун. Приезжаю теперь в город и сразу ясно, сколько в ней чрезмерной естественности было. Сикала, прямо где захочет — на грядку, под яблоню, на утоптанную дорожку — и сразу получалась парная лужица. Пописает и тут же почешется. Сначала я даже отворачивалась, а после только любовалась. Была она как птица или листок. Всё слонялась, металась, летала по саду. А то — вдруг на китайский лимонник попу пристроит. А он, лимонник, как раз в цвету — сначала поколет, а после поцелует всему своими розанами.

В цветении этот куст красив необычайно. Розаны в четыре больших лепестка-сердечка, того красного оттенка, который иначе чем насыщенным и не назовёшь. Манящий куст. Ну, и русалка моя попой своей весьма его почитала.

И не было, кстати, в её теле той спешной жадности, что обычна для любовников даже в самую длинную любовь. Порой она меня как ребёнок игрушечную уточку в ванной приминала; порой, как щенок между ног тыкалась, лизалась. Ещё она потягушкой великой была и сладкое любила. Конфеты таскала. Раз попробовала трубочку с варёной сгущёнкой — аж рассыпалась, по траве закаталась, так ей в удовольствие эта сласть пришлась.

Она ушла, придушив напоследок маленький крыжовник, веточку пока ещё — угрозы для сада никакой, но обидно, хороший кустик вырос бы после.

— Не удержалась! — фыркнула бабка. — Нутром! Естеством такая! Нежить!

Русалка ушла в тот день, когда окончательно ясно стало — слива отцвела, и на её место заступила черноплодка. Со стороны кажется, что черноплодка цветёт белым, но это видимость, на бледных лепестках торчат чёрные крупинки, угри-червячки, вяжущий вкус с гнильцой людской.

Вот и выходит, нежить она такая ласковая, любовная, душу отворяющая, куда там человечкам, девочкам-мальчикам...

P.S. Что до изумрудного варенья, то есть два рецепта.

Автор: Татьяна Василенко